Ирина Гинзбург-Журбина
Памяти Сережи
Кем был для меня Сережа Гончаренко? Надо подумать, прежде чем взять и ответить… Близким другом? Но это почти что ничего не сказать.
В мою жизнь, в мое сердце он вошел тихой сапой. Это вообще было его манерой. Я не помню его громким.
Безумным – да….
Мне кажется, что мы знали друг о друге больше, чем кто-либо из наших самых близких. Нам нравилось открывать друг другу душу, выворачиваться наизнанку, совершенно не сомневаясь в том, что каждый из нас непременно получит от другого индульгенцию, за что бы то ни стало.
И просить не надо.
Мы подружились сразу. В конце шестидесятых прошлого века мой отец, Лев Гинзбург, вел в Инязе семинар поэтического перевода «Фатон». Я сама там никогда не появлялась, но со многими папиными «семинаристами» познакомилась на общих выступлениях. Одним из главных любимчиков моего отца стал Сергей Гончаренко. Это странно, ведь переводил он с испанского, которого мой отец не знал. И тем не менее он сразу почувствовал в Сереже артистизм и поэтический дар.
Одно из первых моих воспоминаний-впечатлений – Сережа читает свои переводы в Малом зале Центрального Дома Литераторов. Он светел, строен, красив. Читает высоким голосом. Невдалеке от меня сидит его жена, Наташа, тонкая блондинка, с волнистыми длинными волосами. Ее золотистая головка опущена, она не смотрит на сцену, а как мне помнится, то ли рисует, то ли чиркает в блокнотике.
«Наверное, переживает», – думаю я.
…В их квартире было много Наташиных фотографий, скорее, фотопортретов, сделанных Сережей. Он любил снимать ее крупным планом, во всю ширь экрана. Наверное, ему нравилось в нее всматриваться, подробно разглядывать, вбирать в себя ее черты. Может, это потому что они уже надолго расставались, когда он уезжал на кубинскую практику, и знал цену разлуки…
Ему было привычно и удобно застегиваться на все пуговицы. Он был невероятно осторожен, замечательно вышколен и безупречно воспитан. Он был вхож в непомерно высокие инстанции. Сложное становилось простым по мановению его звонка.
Мне приятно и радостно перечислить Сережины регалии. Я знаю, что он ими гордился. Он вложил в них бесконечное множество сил и души. За ними – бессонные ночи, старание, неверотная дисциплина, прилежание и великий труд.
Сергей Гончаренко совершил немало научных открытий, занимал много высоких постов, был основателем и Председателем Ассоциации испанистов России, доктором филологических наук, профессором и проректором Московского государственного лингвистического университета, действительным членом Российской Академии естественных наук, членом-корреспондентом Испанской Королевской академии, Председателем комитета по литературному переводу и Председателем Комитета поэтического перевода Международной Федерации…
Наверное, в каком-то смысле он был великим мистификатором, потому что за забором всех этих громких званий и достижений – не научный работник, не чиновник, не «аппаратчик», а прежде всего – поэт.
Действительно, до конца своих дней Сергей Гончаренко был одержим поэзией. Наверное, он и жизнь свою строил подспудно, как поэт. Стихи были его воздухом, образом жизни и, может быть, прежде всего стихами продиктована взрывоопасная суть многих его поступков, которым иначе не найти объясненья…
Да и вся судьба Сергея Гончаренко складывалась именно как судьба поэта… Пародоксально, что поэтический перевод, который чаще всего губит поэтический дар, наоборот, вскармливал в нем поэта – невероятно талантливого, яркого, редкого…
Мне хочется вспомнить и рассказать о нем какие-то житейские подробности, пока они не стерлись из памяти.
…Помню, как я, Наташа и Сережа вместе в четырехместном купе плелись двое суток по дороге из Москвы в Пицунду, где только-только открылся новехонький шикарный с иголочки писательский Дом творчества, который почему-то сразу, еще из московского далека, нарекли Литфондом. Папа, провожая меня на вокзале, попросил Сережу обо мне позаботиться, но в этом и не было нужды. Рядом с ним я всегда чувствовала себя в безопасности. Мы пили коньяк из крошечных, похожих на наперсток, серебрянных рюмочек, что составляли набор с такой же серебряной флягой, доставшейся Сереже от его отца, которого он бесконечно любил.
Однажды одну из рюмок мы наладили как пепельницу, но ненадолго. Не успели мы подъехать к какой-то плюгавенькой станции, как я поспешила вытряхнуть за окно окурки и пепел. И вот ужас! Обронила рюмку за борт вагона.
Я видела, как огорчен Сережа, хоть он и старался держаться невозмутимо. Должно быть, этот отцовский подарок невероятно много для него значил, да и, может, в нем таилась какая-то семейная легенда, история.
Но поезд как назло начал пыхтеть, не оставляя никаких шансов на то, чтобы найти пропажу. И все же Сережка в последнюю минуту успел выбежать на перрон, даже под рельсы залез. Именно там он и нашел заветную рюмашку. Мы потом из нее не раз пили.
Журбин прилетел в Пицунду на следующий день из Ленинграда. Наш номер был впритык к номеру Гончаренок. Снаружи нас разделяла только хрупкая перегородка балкона, так что мы постоянно общались и почти что не расставались.
В Пицунде в тот бархатный сезон был слет самых знаменитых людей. На открытие Дома творчества в том 1977 году сьехался весь цвет литературы СССР. Назову лишь немногих: Роберт Рождественский, Белла Ахмадулина, братья Вайнеры, Генрих Боровик, Фазиль Искандер и даже знаменитый кубинский поэт — милейший Элисео Диего, что попал в эту шумную писательскую тусовку, на этот праздник жизни, как кур в ощип. В отличие от всех отдыхающих он почти никогда не выходил на пляж . На Кубе ему так осточертел вид на океан, что он целыми днями просиживал на берегу мелководного озера Инкит и смотрел на зеленые пицундские горы. Общение с испанистом Гончаренко, который переводил его стихи на русский язык, было для него единственной отдушиной…
От той счастливой поры осталось множество фотографий. Вот мы вчетвером на озере Рица. А вот мы в обнимку под пальмами вплываем навстречу осеннней Москве…
В Пицунду мы приехали вместе снова лет через пять. Сережа тогда только-только начал переводить Леона де Грейфа, поэта, в котором он в восторгом находил свое альтер эго и обретал самого себя. Ведь не случайно, даже Сережин адрес в интернете начинался словом « грейф».
Помню, что тогда в Пицунде я написала в стихотворении, что счастливые воспоминания о той поре останутся в сердце, как яркие и пестрые слайды…
Подмосковный писательский Дом творчества Малеевка – это особая статья. Здесь под присмотром Наташи и Сережи я беременела на глазах до тех пор, пока Журбин не увез меня рожать в Москву. Мы жили в соседних коттеджах. Сидели рядом в столовой, где шведский стол с печеной картошкой и разнотравье зеленых закусок. Я в ту пору любила сидеть в тени и, не отрываясь от книги, смотреть, как Сережа ловит в пруду рыбу. Потом я не раз наблюдала, как вместе с сыном Филиппом он рыбачил в реке Лиелупе, что текла неподалеку от канувшего теперь в Лету писательского Дома творчества «Дубулты»..
Вообще Сережа был заправский рыбак. Он умел ждать и терпеть.
До поры, до времени…
… В Малеевке мы столько раз бывали потом вместе на школьных каникулах. На Новый год. Мы с Журбиным вместе с Левочкой, Гончаренки – с Лизочкой и Филиппком.
Запах и вкус зимы. Тяжелый снег на лапах елей. Лыжня. Лошадь и сани, что возят наших детей по малеевскому кругу. Колкая шерсть свитеров, мокрые варежки и носки на батареях. Прелестная Лизочка Гончаренко – самая младшая участница конкурса детской художественной самодеятельности.
«У меня беспроигрышный вариант», — говорит про нее Сережа и не ошибается…
Помню, как он позвонил мне летом 80го на дачу. Жутко счастливый. У него только что родилась дочь. Лиза. Он безумно ее любил…
Каждый раз вспоминаю Сережу, когда слышу «К Элизе» Бетховена. Он множетсво раз при мне начинал это играть, будто вкалачивая память о себе…
Помню, как был счастлив Сережа рождению сына Павлика… И самые последние слова Сережи, которые я слышала из его уст, были именно о Павлике. Столько в них было любви, преданности и надежды…
Не сомневась, что сверху, если такое дано, Сережа всегда будет хранить и оберегать самых близких и любимых ему людей – Наташу, Павлика, Лизу и Филиппа…
Практически все свои книги он дарил нам с Журбиным в двух экзеплярах. Каждому, так сакзать, «индивидуально», с именной дарственной надписью.
В девяностом году мы уехали с концами в Нью-Йорк. Пять лет я вообще не появлялась в Москве. Мне казалось, что моя связь с прошлой жизнью прервалась навсегда. Я не знала, что происходит с Сережей, но всегда чувствовала его присутствие в моей жизни. Не раз бывало, что мой портье Норберто вручал мне анонимные пакеты без марок и без всяких намеков на отправителя. Лишь с моим именем, написанным по-английски неизвестным почерком. Но я уже по опыту знала, что это книги — приветы от Сережи. Он посылал мне практически все свои публикации – от журнальных, тонюсеньких, и научных, до избранных сборников и своего грандиозного трехомника.
Его замечательные стихи я читала подробно, вчитываясь в каждое слово, пытаясь понять, что там сейчас творится в его душе. Вглядывалась я и в его фотографии, что предваряли каждую книгу. Тот ли, думала, это Сережа? И еще - у кого он узнал мой адрес? Кто тот таинственный неизвестный, что передавал мне эти «приветы»? Поразительно, что я не нашла времени об этом Сережу спросить, даже когда уже почти бок о бок жила с ним вторым заходом в Москве.
Вообще я о многом жалею…
Почему мы все всегда откладываем на потом?