ДИТЯ ДОЖДЯ

© “Столица”, М. — 1990

*  *  *

Из Файяда Хамиса

Когда скончались
все мои мечты, и мой насущный хлеб
валялся в глине, –
вдруг посредине осени и ливня,
с дороги сбившись,
мне явилась ТЫ.
И мы пошли сквозь ночь –
рука в руке,
объединенные родством
двух незнакомцев…
Нет, в темноте
не воссияло солнце,
но меркли беды
где-то вдалеке.
ДИТЯ ДОЖДЯ!
Как в этой зябкой мгле
ты возместила
все мои потери?
С деревьев тихо
осыпались тени
и, светлые,
желтели на земле.
Твой горький взгляд,
исполненный теплом,
парил над сердцем,
как посыльный голубь…
В полуночи
светился мне твой голос –
и прядь волос
светилась над челом.
И я гадал
зажившею душой
о таинстве
священного свеченья, –
не зная,
что была ты от рожденья
в моей крови
погашенной звездой.

ДИТЯ ДОЖДЯ

Дитя дождя!
В аллеях водолея
босой твой след
и мокрая листва.
Как накатило…
Я не одолею
печали этой –
так, из озорства
родившейся… Да нет, не так.
Едва ли слукавлю нынче сам перед собой.
В   т о м   сентябре
они уже звучали,
дожди печали,
пахшие судьбой.
Судьбой, сырой листвой,
землей сырою
и серебром
седеющей воды.
Ахейский дождь
конем ворвался в Трою.
Чей ход конем,
охочим до беды?
Но отсырели
шахматные клетки.
Лей, водолей,
подскальзывайся, конь!
Твой мокрый лист
еще сквозит на ветке.
Мой лист улегся
на твою ладонь.
В слезах, в дожде ли?
Я не одолею
такой тоски
в минуту торжества…
Дитя дождя!
В аллеях водолея
твой след босой –
и мокрая листва.

* * *
Какая тягота и тяжба
в изгибах движимых теней –
за кромку бы,
за влажный кряж бы,
за крошево
корявых дней,
где кружево,
перетекая
из призрачности
в плоть луча,
в прозрачность тонкого
токая,
в текучесть белого плеча,
преображает дым и ветер
в трепещущий во сне хребет,
как будто впрямь
на   э т о м   свете
из тени прорастает свет,
и нет как нет
н е п о н и м а н ь я –
лишь грань кристалла накрени…
Фосфоресцируют в тумане
несостоявшиеся дни.
Слетайтесь,
скорбные скитальцы,
на жар бенгальского огня…
Опять
сквозь стиснутые пальцы
ты уплываешь от меня.

* * *
Сквозь пальцы…
Сквозь ресницы…
Разом
не разорвать
порочный круг
сплетенных рук.
И разве разум –
разъятье?
Разлученье?
Звук
ручья в саду Хенералифе,
поющая струна струи.
Не Кондор!
Контур тени грифа –
резной эфес. Перекрои,
перепиши, перепридумай!
Не сослепа –
но сгоряча.
В трюмо,
как в трюме тьмы угрюмой,
горит бикфордов шнур луча:
грядет протуберанец света
из зазеркальной полумглы.
Струя и мрамор.
Где-то…
Где ты?
Две линии –
как две стрелы.
Как две судьбы.
Несправедливо?
Во-первых, вздор.
А во-вторых,
уже маячит точка взрыва –
пересеченье двух прямых.

* * *
Пересеченье. Перекрестье.
В прицеле Цейса.
“Целься! Пли!” –
т о т,  в черной каске.
Трефы? Крести?
Но туго так переплели
две линии любви друг друга,
что и свинец не разберет,
какая карта…
Что за вьюга!
Какой тугой водоворот!
Корнями, кронами, корою,
листвой и кровью –
вопреки
бескрыло пресному
покрою
их омывающей реки.
Они еще не знают сами,
что не расторгнуться устам,
что в мире,
нищем чудесами,
свершилось чудо
“н е   о т д а м”!
Ни щепочке не отколоться
от светоносного столпа.
Вернулся луч
со дна колодца:
колотится, трепещет,
льется
их уводящая тропа.

Прочерченная сквозь декабрь полоска –
ствол тополя,
чья теплая кора
в морозном паре
вспарывает плоскость
неяркой яви…
С яростью ядра
поют и свищут
медленные соки,
преобразуя плоскости
в объем
грядущей кроны,
льющейся в высокий,
но устремленный в бездну
окоем.
Стена зимы
и раннего смерканья,
но словно
сокрушение стены –
ствол тополя,
как будто грань смыканья
порыва в высь
и жажды глубины.

* * *
Д е м о н  мой зеленоглазый,
где мы?
Ишь, куда нас Понтом
занесло!
Нешто не внести
в “Арго” системы,
не сломав
последнее весло?
А н г е л  мой зеленоглазый,
в ранге
ледяной
и трепетной звезды!
Видишь:
македонские фаланги
жмут нас,
как арктические льды.
Д е м о н  мой зеленоглазый,
ну же!
Вслушавшись в себя,
решайся… Но,
может,
кормщик даже больше нужен,
чем оно,
треклятое, руно?
А н г е л  мой,
мы оба были правы,
сомневаясь в том,
что прост и добр
(агнцы, где вы?
Козлища, куда вы?)
этот край
краеугольных кобр.
Д е м о н  мой!
На то я и не демон,
чтоб на кобру
запасти гюрзу.
Серый сир,
форсируй сверху Неман!
Я в твой Лувр
пророю путь внизу!

* * *
Неужто хрустнуло?
Расколот
прозрачный
колокольный лад?
Ну что ж, гордись.
Искомый холод
сквозь трещину –
на циферблат.
Пристрастье к перенапряженью
струной поющего стекла
дало плоды.
А чем вторженью
моей вселенной
ты могла
еще противиться?
Конечно,
ничем. Но – этим?
Не смешно!
Озарено
во тьме кромешной
одно по-прежнему
окно.
И теплятся часы.
И холод
узором лег
на циферблат.
Ты зря старалась.
Не расколот
прозрачный
колокольный лад.

* * *
И я постигнул, наконец,
причину.
Я так и знал,
что это не причуда.
Так пряталась,
наверное, в лучину
очерченная тьмой
личина чуда.
Пульсирует
светящаяся сфера:
расплавленный кристалл
судьбы и света.
Не сверху –
изнутри –
рассвет и вера:
из глуби в глубь
струится эстафета.
Струя – как шлейф
чумного мотоцикла.
Циклична боль –
под стать сердцебиенью.
Всесветный свет
по приговору цикла
обуглится
надгробною ступенью.
Но не последней.
Следующей снова –
все вверх и вверх –
опять ступенька к свету.
И все же первый луч –
первооснова
шагов,
передающих эстафету.
Но этот шар
так светел не с того ли,
что все,
что ни на есть,
в себя вобрал он?
И черный клюв
из солнечной неволи
прожжет собой
кристальное забрало
по приговору цикла…
И в итоге –
ожог и шок…
Шикуй колоколами!
Но что пенять
на желтые ожоги
тому, кто хочет пить
лишь это пламя?

* * *
Ну хочешь – сгину
с твоего пути.
Сотру себя
с твоей картины мира.
Есть живописец –
лучше не найти –
рисующий
космические дыры.
И так покойно
станет на душе.
Восторжествуют
правильность и принцип.
Сменив клубок
и клекот
на клише,
легко принять
приятеля за принца.
Непониманье
надо б на корню…
Не накреняй
магические грани
кристалла:
я его похороню
надежно
в прохудившемся кармане.
Погаснет свет,
и в темноте –
прости! –
тебе не будет
серо так и сиро,
когда я сгину
с твоего пути,
стерев себя
с твоей картины мира.

* * *
Был выдернут
из сновиденья
я властною рукой звонка,
как бы намеком
на сведенье
забытых счетов…
Но рука
спросонок трубку
приложила
к отверстым нервам…
И с небес
с уверенностью
старожила
твой голос вторгся
в мой ликбез.
Ну-ну.
Да ну?
Ну да!
Даная!
Не душ – а дождь.
Не дождь – Зевес.
…И все струится луч,
не зная,
как свет обменивать
на вес…

* * *
И вышло:
до Бернса от Берна
почти что рукою подать.
Наверное,
только таверна
так дарит свою благодать
пространству и времени,
разом
соитие их отменив…
Но твердый
и трезвый
наш разум
для чуда такого
ленив.
Присохшие
к Соколу ль, к Сохо ль
забыли
про цокот копыт.
Но ведь и Вестминстерский
цоколь
всей тяжестью помнит про быт
былого…
Белеет полою
и пахнет
отжатым бельем,
стиравшемся в Темзе,
былое,
вовек не поросши
быльем.

* * *
Живу: брожу на стереоэкране.
Тебе не позвонишь
в такую рань.
Да и зачем?
Пораниться о грани,
наросшие меж нами
за ночь?
Грань,
в которой совместились
наши судьбы –
одна
из обитаемых тобой.
Но лишь одна.
Из многих.
Заглянуть бы
в нее.
А если – мимо?
Ведь в любой
другой
я просто пришлый
марсианин,
не знающий
значенья и цены
слов и поступков.
И за то изранен
граненым хрусталем
твоей войны.
Войны тебя с тобою.
Самоместью,
в твой вещный мир
всосавшейся,
как клещ.
Но вещи ль вещи?
Или веща вестью,
невесть откуда посланной,
н е — в е щ ь ?
Тогда зачем
захлопываешь грани,
как хлопают дверьми?
В такую рань
уж лучше впрямь –
на стереоэкране
с надеждой
на единственную грань…

* * *
Ну вот и все.
И в мудрости убогой,
и в хитрости
нехитрого суда
резка тоска решенного:
Не трогай!
Не прикасайся.
Раз и навсегда.
И – навсегда?
Да – никогда. Когда же
всегда и никогда
слились в одно,
местами поменявшись?
Так, что даже
и различить их лики
не дано?
Да, но…
Глазами…
В рьяном бумеранге
судьбы…
В бурьяне…
Это я не Вам.
И тут сказал,
во сне явившись,
ангел:
Смотри ей в сердце.
И не верь словам.

* * *
Дитя дождя!
В аллеях водолея –
твой след босой…
И – мокрая листва.
Люблю тебя.
И вот – не одолею
твоей печали –
так, из озорства
родившейся…
Да нет, не так – едва ли
слукавишь ты сейчас
перед собой.
В  т о м  сентябре они уже звучали,
дожди печали,
пахшие судьбой.
Судьбой, сырой листвой, землей сырою
и серебром седеющей воды.
Ахейский дождь
конем ворвался в Трою.
Чей ход конем, охочим до беды?
Но отсырели
шахматные клетки…
Лей, водолей!
Подскальзывайся, конь!
Твой мокрый лист
еще сквозит на ветке.
Мой лист улегся на твою ладонь.
В слезах, в дожде ли? Я не одолею
такой тоски
в минуту торжества…
Дитя дождя! В аллеях водолея
твой след босой.
И – мокрая листва.