Фрагменты
* * *
Ловлю ускользающий миг,
но при этом не двигаюсь с места.
Мимолетная греза, скоротечный сон,
забытый мотив, эфемерная радость,
полуистершиеся ароматы…
Ловлю ускользающий миг,
но при этом не двигаюсь с места.
Черпаю ледяное вино, пенящееся в Лете,
и пью его лихорадочными глотками,
а река струится, струится, струится…
* * *
Ты приходишь ко мне из такого далека,
что я уже забыл твое имя.
Образ твой стерся, и только порою
(и то неотчетливо) вспыхивают, мучая память,
твои глаза, – высверк испуганных жемчужин,
обжигающий злопамятной обидой.
Из такого далека ты приходишь,
что я уже забыл твое имя.
* * *
Облака, облака,
растаявшие облака, проплывшие
некогда у меня перед глазами.
Звезды, звезды,
окропившие некогда мой взгляд
голубыми угольками крылатой росы.
Растаявшие облака, растворившиеся звезды…
И сколько еще теней и существ
растворилось, оставив терпкий осадок.
Растворившиеся облака, растаявшие звезды
* * *
Желаю ветра я ему
попутного, проворного.
Из сердца вон. Из головы.
На все четыре стороны.
Что ж, с богом! В добрый час! Прощай!
Пусть скатертью дорога
его скорее уведет
от моего порога.
Желаю торного пути
и гладкого скольженья!
А мой маршрут – сизифов труд
и сладость пораженья…
* * *
Я уплываю, но куда – не знаю.
По незапамятной лазури,
населенной легендами и кораблями,
чьи трюмы нагружены всем, что когда-нибудь
хоть кому-нибудь примечталось;
по вспененной сини воображенья,
проникнутой смутной тревогой
пристального, напряженного взгляда.
Я уплываю… И не знаю,
куда не плыву.
* * *
Морская гладь – как синяя арена.
За горизонтом где-то вдалеке
поют сирены.
Тьфу, что за чушь! Маяк на маяке
и вдруг – сирены?
Но хоть убей, они таки поют,
они поют, сирены!
И как чертовски хорошо поют:
как вкрадчиво, как нежно, как смиренно!
Для каждого, кто не родится глух,
там, за чертою меркнущей вселенной,
они поют и завораживают слух,
они поют – сирены!
I
Хоть голоса и лишена
и горла ей не заиметь,
но как певуча тишина!
Вдыхай же в дерево и в медь,
игрец, дудец, тугие звуки,
и пусть неистовые руки
по шкуре бьют и жмут на кость,
пусть струны рвет благая злость…
Но слушай: слышишь? Лишь она
поет как должно –
тишина.
II
Не верь извилинам одним:
пройдись напильником по ним
и стань готов убить, украсть,
растратив кровь свою и страсть,
взорви рассудок, изнутри
зажгись и факелом сгори,
под солнце взмой, сотлей в норе,
ныряй в моря, пылай в костре,
исследуй жизнь, проникни в смерть,
вгрызайся в грот, вминайся в смерч,
нащупай высь, достигни дна –
но и при этом тишина
окажется звучнее все ж
всех нот, что ты изобретешь.
Так случай, хоть он и слепой,
мудрее мудрости любой.
III
Что ж! По поверхности скользя,
не поскользнуться ведь нельзя.
Ты мертвой ржавчиной набит,
хоть буржуа живой на вид.
Свобода воли? Подопрет
случайный ветер – и вперед!
Ты буйно глуп, ты тупо трезв,
ты крупно мелок, трупно резв…
Ну что же! Мудрствуй и лукавь,
давай смешай и рай и явь,
криви душой, играй, икай,
смекай, смакуй, ликуй, лакай!
Рулетка крутится, как вошь
на гребешке, – и не поймешь,
где полуистина, где – ложь.
IV
Ударь по струнам!
Треск в аккордах
нагонит страх на свиномордых.
Наддай, нажми! Твой звучный жмых
уж если не разбудит мертвых,
то оглушит зато живых.
Ищи гармонию в тромбоне,
в трубе, пропевшей в Иерихоне!
А ветер – дует или стих –
давно гармонию постиг.
V
Ударь по струнам и ударься
в исканья нового пути.
Впередсмотрящим встав на марсе,
петляй, пытай, плати, плети
и проповедуй чувство долга
(или пошли к чертям его):
Искусство существует долго,
а Время – краткий миг всего.
(Пожалуй, так, но может статься,
что вовсе и наоборот.)
Провидцем стань. Устами старца
вверни латинский оборот:
«Искусство вечное увечно
и неопределимо,
а время слишком скоротечно,
к тому ж – необратимо».
Играй и думай при игре:
«Кто знает: вдруг (хотя едва ли)
меня услышат в декабре,
коль в январе не услыхали…»
Погромче пой,
труби и бей:
пусть и глухой
сбежит скорей.
VI
Ах, как певуча тишина,
хоть голоса и лишена,
хоть горла ей не заиметь…
Вдыхай же в дерево и в медь,
дудец, игрец, тугие звуки,
и пусть проворливые руки
на барабан изливши злость,
колотят в шкуру, жмут на кость,
глодая клавиши рояля,
пока его не отобрали.
Покуда публика в себе,
играй, напыжась, на трубе:
коль ты как надобно надут,
глядишь – и стены упадут…
Труби прилюдно и в сторонке:
хоть не обрушишь стены – все ж
по крайней мере перепонки
нам барабанные порвешь!
Да, я поэт, коль быть поэтом – это
уйти в себя. Спуститься в гулкий грот.
Впитать глазами блеск глубинных вод,
мелодию корундового света.
Душа нальется тяжестью обета,
свинец тоски ударит сердце влет,
и боль морозной сталью полоснет
по кадыку влюбленного поэта.
Да, я поэт, коль следовать приметам:
взор отрешен, но вездесущ при этом,
а мой напев настоян на беде.
Молчит струна… Я гневно брови хмурю.
Со мной в погоне за певучей бурей
лишь призрак слова на моей ладье!
Меланхолический ливень мой личный
льется за окнами, если не в сердце.
Ливень Рамона? Дождик Верлена?
Где моя песня? В солнечном скерцо!
Льется за окнами меланхолично
влага по крышам и по долинам.
Льет символично и поэтично
прозой дождливой, ливневым сплином.
Век бы не видеть ливневый профиль!
(Где вы, твои белокурые струи?)
Фи! Атрофия всех философий!
Ливень. Но где вы, твои поцелуи?
Дождь барабанит, в сердце бушуя, –
зря оградили сердце мне стекла!
Я закурю. И стихи напишу я.
Рама продрогла. Сердце промокло.
Катится капля по крашеной раме.
Сердце не камень: каплет слезами.
Где моя песня? В солнечном скерцо!
Ливень разлуки – гимном разладу.
Ветрено скерцо. Взбалмошно сердце.
В песне ни складу нету, ни ладу.
Повымерли давно сирены…
Или
они и вовсе, может быть, не жили?
Их голоса, звучащие из пены,
на музыку труверы положили.
Вы не были, сирены,
или были?
То ветер ли трепещет над песками?
Волна ли это плещется о камень?
Мерещится мне плач печали трубной…
Ах, трубадур, тебе ведь так нетрудно
заставить вещей силой сладкогласца
то в пение, то в пену окунаться
хоть дюжину сирен…
Или тринадцать.
Достаточно тринадцать?
Нырну, как в омут, в тишину:
ведь вынырнуть из тишины –
как будто бы пойти ко дну,
пытаясь всплыть из глубины.
Скорей в убежище своем
все сокровенное замкну,
не сделав слово соловьем,
а превративши в тишину.
Неизреченное! Высок
твой воспаривший в небо вес,
ну, а весомость всех словес –
струящийся в часах песок.
Вернусь, ушедший в глубину,
поскольку и на самом дне
себя в безмолвии замкну,
чтобы воскреснуть в тишине.