© “Рема”, М.   — 1999

Всю жизнь родители радели
так обо мне… Зачем же вдруг
меня покинули в метели,
все заметающей вокруг?
Наверно, и за гранью неба
все беспокоятся они,
достанет ли тепла и хлеба
мне на оставшиеся дни.
Но, счастье, к твоему ключу я
позволю ли припасть устам,
когда шестым я чувством чую, сколь без меня им скорбно там?

* * *
Стало быть, вот и случилась
эта бредкостная редкость:
все, что плыло и слоилось,
обрело внезапно резкость.
Гляньте прямо-с или сбоку-с:
где туманное кадило?
Все расплывчатое в фокус
четкость разом поместила.
Разум внял одной дороге
по завету классицизма:
все сомненья и тревоги
сна магическая призма
вдруг, очнувшись, поглотила,
сделав плоскостью все грани
и забыла все, что было
явью в стереоэкране.
Наплевать, к добру ли, к худу
ледяной разумный воздух…
Знаю только, что не буду
больше ночевать на звездах.

* * *
Привычный мир знаком
до скрипа половицы,
но рядом с ним тайком
иное нечто снится.
Без тягостных хлопот,
без вымученных стадий
там прошибает пот
при виде и при взгляде.
Среди певучих струй
арабского узора
там длится поцелуй,
где в этом мире ссора.
Тот, кто туда проник,
чтобы себе присниться,
всего-то в нужный миг
перелистнул страницу.

* * *
Там, за заброшенным садом,
в сонмище неразберих,
бродят с живущими рядом
те, кого нету в живых.
Мирно беседуют, сводят
счеты они меж собой,
а на чудном небосводе
светится шар голубой.
Это, конечно, нелепо,
только ведь вот же оно –
вроде вокзала и склепа,
объединенных в одно.
Сущий от тех, кого нету,
вовсе там неотличим:
все населяют планету
существованьем своим.
В сущности, что здесь такого
и почему так знобит?
В небе прибита подкова
там, где был месяц прибит…

* * *
Того, кто к вам с душой,
не щелкайте по носу.
Ведь мир хоть и большой,
но все ж в нем больше спросу
на свет и на добро,
чем предложенья света
и доброты – старо
соотношенье это.
Да будет ко двору
добро всегда и всюду.
Ведь кто не добр к добру,
тот кланяется худу.

* * *
Из внутренних двух монологов
не склеить один диалог.
Язык человечий – не Богов,
и есть у него потолок.
Как тянешь ты, непониманье,
весомое слово ко дну!
Две линии, словно в тумане,
никак не сольются в одну.
Они, в ожидании встречи,
смыкаются в мыслях твоих,
но все-таки внутренней речи
не сыщешь одной на двоих.
И даже, нарушив молчанье,
как по уговору, вдвоем,
одно мы и то же звучанье
по-разному каждый поймем.

* * *
Так вот ты, кара за караты
души, что вверилась судьбе,
еще не ощутив утраты
чего-то важного в себе.
Лишь странно, что стряхнули плечи
весь вес прочитанной главы.
Но разве туловищу легче
от отсеченья головы?
Подобие громоотвода
к тому, наверное, и гнет,
что выдыхается свобода,
когда ослабевает гнет.

* * *
Раз предрекла ладонь, то так тому и быть.
Что карты говорят, то сбудется, увы.
И как ни умеряй свои азарт и прыть,
но канет каждый шаг в колодец трын-травы.
И как свои следы ни переосмысляй,
им предопределен и предначертан смысл.
Уравновешены давно и ад, и рай
качанием слепых, но мудрых коромысл.
Восстань и на себе рубаху разорви,
но это ничего не сможет изменить.
По теплым руслам жил течет в твоей крови
Бог весть зачем и кем протянутая нить.

* * *
Когда след в след за неудачей
идет провал, а то и крах,
и, раз начав, начать иначе
не поспешаешь впопыхах,
и все не в масть и как-то криво,
а то и наперекосяк,
и так недалеко до срыва,
что Божий дар в тебе иссяк, –
и вот бы ливень и грозу бы,
но сухо в небе и во рту, –
тогда есть шанс, что, стиснув зубы,
взойдешь на эту высоту.

* * *
Что за усталость! Осталось,
выбросив сломанный хлам,
юность умножить на старость
и разделить пополам.
Что согревало и грелось
в памяти доброй и злой,
пало не пеплом на зрелость,
а золотистой золой.
В герменевтическом круге
словно в погасшем костре,
веет предвестием вьюги,
бредящей о декабре.
В лайнере жуткая тряска:
по бурелому – крылом.
Может, и впрямь не фиаско,
а коренной перелом?
В неводе вновь неудача,
но проступает заря.
Зрелость не только что зряча,
но и к тому же – не зря.

* * *
Между грядущим и сущим
грани устойчивой нет.
Звездам, посмертно несущим
свет для незримых планет
это знакомо до боли,
до содрогания недр.
Слышится в плеске прибоя
“да”, равнозначное “нет”.
Кружево круговорота,
крошево кровель и снов…
Залиты кровью ворота
в тереме первооснов.

* * *
Конус шлема и конус забрала.
Свет лучины, икона в углу.
Конь оседлан, и странность астрала
озарила пространную мглу.
Бредя будущим временем сечи,
настоящее щупает брод
в струях встроенной в прошлое встречи,
той, что завтра лишь произойдет.
В прозорливую полупрозрачность
толщи лет, словно в глыбину льда,
прячет всю красоту и невзрачность
остановленной Леты вода.

* * *
Там все при деле и при цели
и все всё знают наперед,
а если кто-нибудь в прицеле,
он этого не разберет.
Там все послушны так закону
и целомудренны все так,
что чудотворную икону
легко уступят за пятак.
Там чудеса, там леший бродит
и сказки говорит койот…
Там всем всего хватает вроде,
но всем всего не достает.

* * *
В тереме телеэкрана
все же не жизнь, а игра.
В дереве жизни, как рана,
кровью сочится кора.
Там ничего, кроме ссадин,
кажется, и не найти, –
в памяти, будь он неладен,
выстраданного пути.
Разве что это… Ни пяди,
мукой не вспаханной… Но,
может быть, этого ради
было все и суждено.

* * *
В бессонной тьме не виновата
свеча. Тем более – звезда.
Ушли с вокзала воровато
на поиск песни поезда.
Пускай не явится с повинной
он из пустыни и трясин,
но связан тайной пуповиной
с отцовской плотью блудный сын.

* * *
Грань клинка не зеркальна, а ржава,
а над нею не рожь, а трава,
но удержится наша держава
на краю придорожного рва.
Как по мертвому заголосила
память, прошлому став неверна.
Только зреет прозревшая сила
им зарытого в землю зерна.

* * *
Чего же ты хочешь при этом,
бросая с обрыва слова,
когда по народным приметам
ты праведна, но не права?
Продуманным приступом злости
застать ли причину врасплох,
и нет ли корысти в коросте,
покрывшей подавленный вздох?
Судить ли извечному вечу,
очнувшемуся звонарю?
Ведь я ничего не отвечу,
а просто в глаза посмотрю.

* * *
Вот и вновь то восторги, то смута
и в хоромах, и в каждой избе…
Видно, выгодно это кому-то,
но, конечно, Творец, не тебе.
Вроде б веруем, но невдомек нам,
что в душе надо вырастить храм,
и, к экранам прильнув, а не к окнам,
мы лукавым вверяемся снам.
Кем же стержень из жизни был вынут,
коль звездою нам сделалась мзда,
и хоть мертвые срама не имут,
но сгорают за нас со стыда?

* * *
Обряд – не брат воображенья,
а вечности законный сын –
не терпит самовыраженья
ни молодости, ни седин.
Залог незыблемого в зыби
забытых Богом перемен,
он словно путь к незримой глыбе,
которой не известен тлен.
Твердыня и первооснова,
чей смысл потомками забыт,
но всякий раз им снится снова
в обрядном таинстве сквозь быт.

* * *
И чего только нет в этой пади!
Все, что было, и есть, и грядет.
Не уступит туману ни пяди,
зная все и всегда наперед.
Все смешалось, но все-таки явно
обособлено все в глубине,
а глаза в этой чаще у фавна
смотрят пристально внутрь и вовне.

* * *
Что же все же судьба у России?
Буревал, буерак, бурелом.
Вместо мыслей о месте мессии,
может быть, это – месть поделом?
Может, это душа нараспашку –
вызов космосу: мыслимо ль ведь
снять последнюю с тела рубашку,
чтобы на незнакомца надеть?
Может быть, этот быт без расчета
хуже, чем без царя в голове?
Может, заняли место мы чье-то,
чья судьба – в предыдущей главе?
Все космические перегрузки
сам себе невзначай навязав,
всякий, в мире живущий по-русски,
может быть, изначально не прав?
Только все-таки в мареве мифов
мы, с сумой вместо полной мошны,
подхватив эстафету у скифов,
и в безбожии Богу нужны.

* * *
Еще лишен пейзаж расцветок:
ни гололеда, ни травы,
и не проклюнулись у веток
сквозь скорлупу птенцы листвы,
и облака еще – не тучи,
в которых угнездился гром,
еще судьбу звезды падучей
не ведает аэродром,
еще все в замысле, но все же
в нем виден умысел сполна:
и, не родясь, весна, похоже,
уже на снег обречена.

* * *
От будничного променада
куда вдруг уводит стезя,
когда понимаешь, что надо,
но осознаешь, что нельзя?
Сквозь двери – в дремучие дебри,
откуда и выхода нет,
где, словно свирепые вепри,
вопросы загрызли ответ,
где в чреве кощунственной чащи,
случившейся так – наобум,
мерещится все же все чаще
с годами былое без дум.
В бездумное прошлое манит
запутавшаяся стезя,
и чудится в жарком тумане,
что можно, хотя и нельзя.

* * *
Свет себя изо тьмы добудет,
и да будет свечою мрак.
Я не верю, что так и будет,
хоть и знаю, что будет так.
Да развеется зимним страхом
улетающей стаи дым.
Я не верю, что стану прахом,
хоть и знаю, что буду им.

Песочные часы-2

Я номер случайно ее наберу,
и мама, воскреснув, ответит.
И все, что случилось со мною в миру,
на том обозначится свете,
в который минуты меня унесут,
песчинками перетекая
из нижней обители в верхний сосуд,
единый для бездны и рая.

* * *
Что ж не слыхать на крыше
голоса голубей?
Мудрость с годами ближе,
только я сам глупей.
Мне ли не бить поклоны
и отрицать вину,
если в тени колонны
тень моя – как в плену.
Словно на пароходе,
плавание начнем.
Прошлое не проходит
вместе с прошедшим днем.
Все, что ты, Божья милость,
плавила на огне,
болью укоренилось
Бог весть зачем, во мне.
Все, что пчелиный улей
носит на алтари,
неизвлеченной пулей
кровоточит внутри.

* * *
Не больше, чем ладони, тени
листвы ложатся на большак.
От эйфории до смятенья –
шагрени сморщившийся шаг.
Пусть даже замысел и вызрел,
ему едва ль назначит срок
не подпускающий на выстрел
к себе пророков зрячий рок.
Живу, в рукав лукаво пряча
улыбки выстраданный хлеб.
Конечно, провиденье зряче,
но случай безнадежно слеп.
И пусть мой путь никто не вспомнит,
твержу себе: не обессудь,
осмеян в спину и не понят,
зато предчувствовавший суть.

* * * Сквозь зелень листьев льет июльский дождь.
Окно, оно его картине – рама.
В сырой земле, в одной из мокрых рощ
растворены мои отец и мама.
Растворены, и крепко на затвор
к ним от меня пока закрыты двери,
и лишь через окно в зеленый двор
мой взор как будто ищет две потери.
А дождь – хотя и весь он из воды,
он все-таки лишь ливень, а не море:
в нем нет солоноватости беды
и горечи доподлинного горя.
Но кажется, что льется этот дождь
с небесной высоты под землю прямо…
В сырой земле в одной из мокрых рощ
растворены мои отец и мама.

* * *

Как-то в полночь, в час угрюмый…”

Э. Аллан По

Плод запретного таланта без обложки фолианта
он листал, а у порога заскрипели тормоза.
По-хозяйски, а не вором полночь лязгнула затвором:
это значит – черный ворон и скрипучая кирза,
кобура поверх кожанки и – коварней, чем гюрза,
револьвер глядит в глаза.

Долго с недобитым “белым” маузер ли, парабеллум,
революционным делом одержимый до конца,
встречи ждал – и вот Паллада пала на пол от приклада:
так, наверно, ей и надо, раз подпольного чтеца,
мистика и либерала, но и стойкого борца
не спасает от свинца.

Головой сперва в темнице будет в стенку долго биться
он, в душе цареубийца, а по облику – Сократ.
Улялюм, да и Линора с краснозвездного линкора
или с крейсера “Аврора” в память красных баррикад
в реввоенсовете скоро предадут его стократ,
ибо он – аристократ.

Но какой аристократ он? Книжник, дышащий на ладан, мелкий барин, вместе с братом мост мостивший в никуда.
Из именья родового, не любя городового,
слал по молодости слово в честь свободного труда,
чтоб ударил пролетарий, не оставив ни следа
от дворянского гнезда.

Потому-то он недаром стал народным комиссаром,
интеллектуалом ярым – алый бант и красный флаг, –
но круговорот Природа в честь тридцатьседьмого года
завершила – враг народа он средь прочих бедолаг,
за которым с приговором в ночь прибудет черный ворон
и прокаркает: ГУЛАГ!

* * *
Столько их, облаков, нагнало
над стеклянным покоем вод,
что живее оригинала
зазеркальный их перевод.
Их дрожание и движенье –
клад ли или лишняя кладь
неба, вросшего в отраженье
под названием “речная гладь”?
Причастится ль моя частица
к сплаву радости и беды,
чтобы ивою преломиться
в призме чистой, как луч, воды?

ARS CONVERTENDI

С левобережия на правый
отвесный берег у реки.
Стань, переводчик, переправой
для поэтической строки.
Мостов тут нет. Паромов – тоже.
И брода явно не найти.
Легко уйти на дно… Но все же
трепещет призраком пути
тропа луны – как озаренье:
мол, вот моста живая плоть!
По ней пройдет стихотворенье,
как по воде прошел Господь.
О, нарушители границы,
переведенные стихи!
Зря с подлинником вам сравниться
мешают мнимые грехи.
Не вы ли подвиг совершили,
прошествовавши по воде,
не беспокоясь о настиле
и уж тем паче – о ладье?
Не важно, пальма ли, ольха ли
теперь вас приняли в свой лес.
Важней, что вы не сплоховали,
когда речной вас путал бес.
В упор не видя водяного,
вы перешли пучину вброд,
и вот – любое ваше слово –
источник, а не перевод.

* * *
Кристальна ночь, и небо звездно.
Прозрачны корни всех потерь.
Как жаль, что лишь когда все поздно,
ты, мудрость, и стучишься в дверь.
Тебя так явно не хватало
в эпоху чувства и ума.
И все ж, явясь, их пьедестала
ты не востребуешь сама.
Они его уступят сами:
хмельное чувство, трезвый ум
и сплав их, слитый в амальгаме
обдуманно ли, наобум, –
все, что вчера восторг ли, горе
сулило логикою схем,
исчезнет в миг, когда, как море,
сомкнется мудрость надо всем.

* * *
Все, что не было или же было –
все вобрал в себя водоворот:
от пьянящего первого пыла
вплоть до слов “от ворот поворот!”
Провидение, верно, хотело,
чтобы встретились мы на пути,
где одухотворенное тело –
как светящийся дух во плоти,
где по жарким артериям строки
циркулируют, кровоточа,
не ручьем, позабывшим истоки,
а струей ключевого луча.

* * *
Отвесна пропасть. И скала отвесна.
Пространства – вдосталь. Только не стопе.
Бескрылые! Но отчего столь тесно
на в небеса проложенной тропе?
В какой же край, заоблачно-небесный,
куда иным путем попасть нельзя,
ведет она, стеной скалы и бездной
со всех сторон стесненная стезя?

* * *
Уж скорей бы эшафот и плаха!
Впрочем, что же радовать врага?
Тяжела ты, шапка Мономаха,
а дорога долга столь долга!..
Все равно туда, где ждет расплата,
не дано при жизни мне дойти:
даже до виновности Пилата
пройден только первый круг пути.
Кто же за меня заплатит, Боже,
после смерти по моим долгам
всем друзьям – и что почти что то же –
всем слепым от зависти врагам?

* * *
Кесарь добр, ибо миром помазан.
Всем заступник он и меценат,
кроме тех лишь, кому он обязан,
ну и тех, перед кем – виноват.
Прочий смерд – будь ты мэр или слесарь –
уповай, хоть и трижды не прав:
кесарь, он потому ведь и кесарь,
что нельзя предсказать его нрав.
Но, соратник по общему делу,
ты-то как не постигнешь того,
что чем ближе ты сам к его телу,
тем короче расправа его?

* * *
“Белеет парус одинокий…”
Кто знал, что сцена столь долга,
достоинства и все пороки
в свои вмещая берега?
С тех давних пор скрипят подмостки
под шелест занавеса… Но
утенок, спрятанный в подростке,
стал белым лебедем давно.
Амфитеатр, галерка, ярус…
Не сыграны король и рать…
И мне, где лебедь и где парус,
сквозь призму лет не разобрать…

* * *
Не за горой уже конец дороги:
четыре пятых пройдено пути.
Не подвести бы близких, а итоги,
наоборот, пора бы подвести.
Что ж: сложим, перемножим и поделим,
и, может, не останемся с нулем,
когда не дням итоги, не неделям,
а пройденному в целом подведем.
Ведь целокупность не одно и то же,
что перечень побед и неудач,
а потому судьбу нам подытожит
пусть все-таки судья, а не палач.

* * *
Вдруг все постигнутые вещи
вещами стали, но – в себе:
зато слова почти что вещи
в почти зловещей ворожбе,
где сущность, преломляясь в призме
сознанья, суть овеществив,
вещает об агностицизме,
но ищет свой императив.
И, ошибаясь раз за разом,
порвав логическую нить,
практический и чистый разум
никак не может примирить.

* * *
Ночь ляжет тенью динозавра,
возникшего из-под пера,
не зная, что случится завтра,
а что произошло вчера.
Мы все уходим постепенно,
не поднимая горьких глаз,
поскольку знаем: эти стены
обратно вряд ли примут нас.
И растворяемся в пространстве,
лишенном всяких крыш и стен, –
с надеждой, что во время странствий
прочтут нам “Книгу перемен”.

* * *
Снится гонщику, что в лазарете
или в омуте черной воды
от него отдаленные дети
в двух шагах от смертельной беды…
Он во сне от мороза по коже
задрожит в безутешной тиши…
Дети, прежде, чем кровь наша, все же
вы – вместилище нашей души.
Он-то мнил, что в нем жизней на столько
будет больше всегда, сколько вас
у него – и настолько же стойко
встретит он повороты всех трасс.
Но когда он свой жребий в конверте
вскрыл на финише, дух затая,
то увидел, что столько в нем смерти,
сколько вас у него… Плюс своя.

* * *
Телефона незвонкого зуммер
вдруг раздался, раздумья прервав…
Как сегодня умен и разумен
я – и как же вчера был не прав!
Впрочем, завтра на станции “Сходня”
или “Тушино” я друг пойму,
как же я заблуждался сегодня,
принимая свеченье за тьму.
Послезавтра же все повторится:
я уверенность вмиг обрету
в том, что завтра был / буду тупицей,
слепо веря в свою правоту.
Заколдованный круг ограничен
целый день и всю ночь до утра:
буду завтра к сегодня критичен,
а сегодня критичен к вчера.
Только так я, наверно, умнею
день за днем по задумке Творца
и лишь после кончины сумею
поумнеть, наконец, до конца.

* * *
Как лыжи по лыжне, по белизне
листа скользит гусиное перо, –
но все, чем бредил почерк в полусне,
наутро явит нудное нутро.
Скрипит перо. Роняет воск свеча
на рукопись, не убранную в стол,
и, щекоча тщеславье рифмача,
горит вдали бесхозный ореол.
Занудный и заумный сумасброд
с пером жар-птицы в мерзнущей руке…
Но лишь ему дано нащупать брод
поэзии в безжизненной реке.

* * *
Списало время спесь дворянства,
но честь не поросла травой,
хотя за это постоянство
расплачивались головой.
Так и паренью вещей птицы
нельзя выписывать зигзаг
и невозможно приютиться
в гнезде, сплетенном кое-как.
Ни отклоненья, ни пунктира –
одна натянутая нить;
а уж потери от потира
дано лишь Богу отличить.

* * *
Осень. Лодку причалю
в горьком горле реки.
Вот вам грань меж печалью
и началом тоски.
Сень осеннего дуба
безнадежно желта.
Ясен для правдолюба
каждый контур листа.
Нет, у осени в торбе
не хандра и не сплин,
а для подлинной скорби
вроде б нету причин.
Или просто я, может,
их не знаю пока,
и предчувствием гложет
душу эта тоска?
Может быть. Я не знаю,
да и знать не хочу.
Лодка трется о сваю.
Ветер гасит свечу.

* * *
Осень осью засела
в сентябре… И в лесной
чаще осиротело
желто-сонной осой
лист, сорвавшийся с ветки,
попадает под дождь…
Нет названья расцветке
пламенеющих рощ…
И для грустного зова
- будто плач по тоске –
не придумано слова
ни в одном языке.

* * *
Из варягов бы в греки
плавать в стругах опять,
а не русские реки
поворачивать вспять.
Столько пролито поту
в Семилетней войне,
что российскому флоту
стало тесно на дне.
Вещи речи все старца
были так, что сейчас
жутковато остаться
с Богом с глазу на глаз.
Есть на все разрешенье,
подпись есть и печать,
но за все прегрешенья
лично мне отвечать.
Лично призван к ответу,
я услышу в ответ:
оправдания нету
и прощения нет.

* * *
И всего-то сто шагов до храма…
Только все же тем, кто во плоти,
не пройти их по подобью шрама,
по рубцу последнего пути.
Дай-то Бог хотя бы нашим душам,
отделившимся от наших тел,
в храме, что был нами же разрушен,
обрести посмертно свой удел.
Шагомером этот путь не мерьте:
кто из тех, кто жив еще, готов
доползти на брюхе до бессмертья
по ножу длиною в сто шагов?

* * *
Рвется пятен родимых
пуповинная нить.
Никого из любимых
не хочу хоронить.
Отче, в пищу надежде
даждь хоть жеваный жмых.
Прибери меня прежде,
чем любимых моих.
Но, слукавив немного,
слезы им осуши:
заслужил, мол, у Бога
я бессмертье души.
И шепни мне полслова
хоть в раю, хоть в огне,
что они все здоровы
и не плачут о мне.
Дай мне, Боже, хоть это
для начала – а там
научусь с того света
помогать им и сам.

* * *
Удержавшись в седле ли, упав ли,
не кичись, а тем паче – не хнычь.
Проиграв или выиграв, Павлик,
все равно выставляй магарыч.
Если в скачках все шло честь по чести,
будь соперники злей, чем враги,
о реванше, тем паче – о мести
и помыслить, сынок, не моги.
Пусть уж лучше не подозревавшим,
что ты весь – из взведенных пружин,
твой грядущий триумф не реваншем,
а рекордом покажется, сын.
Но рекорд – преходящее дело,
а не вечный лавровый венок,
и не стоит за ним оголтело
отправляться в погоню, сынок.
Все победы – всего только вехи
на ломающем ребра пути,
и мечтавший о вечном успехе
вряд ли вечность сумел обрести.
Лишь внезапное счастье, пожалуй,
в этой жизни нетленней всего,
и не знают сей истины шалой
только сильные мира сего.
Проворонив ее ли, проспав ли,
ждут они долговечных добыч…
Ты же, даже и выиграв, Павлик,
проигравшему ставь магарыч.

* * *
Лиза, Лизонька, Лизавета!
Не таи на судьбу обид.
Тот, кто прав, тот прощает… Это
лишь неправый упрямо мстит.
Вообще не к числу диковин
парадоксы принадлежат:
раз прощающий невиновен,
то прощенный не виноват.
Друг на друга мы все похожи,
но дворяне из нас лишь те,
кто всегда усомниться может
в своей собственной правоте.
Благородство – оно не платье,
не фамильное серебро, –
это великодушье к плате
злом в ответ на твое добро.
А еще – покаянье. То есть
даже больше еще нужны,
чем сознательность или совесть,
осознанья своей вины.
Да, вины. И за то, что станет,
и за то, что произошло –
пусть давно и во вражьем стане
или воле твоей назло.
Вещий ветер над всеми свищет.
Каждый верит, что он – иной.
Но растем мы из корневища,
повязавшего всех виной.
Лиза, Лизонька, Лизавета!
Не погаснет любви звезда!
Но не думай, что только эта
и дана тебе навсегда.
Дар небес она или случай?
Впрочем, как ее ни зови,
расставаться с любимым лучше
в самый солнечный день любви.

* * *
Прозрачней ветра, легче дыма,
неосязаемы, они,
везде присутствуя незримо,
душе и воздуху сродни.
Как нет без воздуха дыханья,
как мысли без души темны,
как без живой воды дехкане
среди песков обречены,
так и мирской текущей гущи
безжизнен был бы наш уклад, –
но нет: они уж тем, что сущи,
все сущее животворят.
Молекулы пересеченья
миров они? Биополя?
Не знаю… Но без их свеченья
святых не знала бы земля.

* * *
Опади, раболепье холопье,
с нас в палатах и в чаде корчмы…
С неба падают снежные хлопья,
будто белые листья зимы.
Опади – пусть мы станем нагими,
как декабрьские ветви берез…
Белый парус пурги, помоги мне
дать ответ на заветный вопрос:
как случилось, что снежная вьюга
так вот запросто вдруг погребла
под собой виноградники Юга,
да и винные все погреба?
Опади же ты с нас, раболепье,
шелухой, чтобы чья в чем вина,
стало видно, и смерть наша в склепе
принесла бы нам вдосталь вина.
Все вели мы себя не невинно,
но не подло. Так пусть уж хоть там
мы отведаем тонкие вина,
позабыв фронтовые сто грамм.
Всё бои, всё борьба или битва
то за званье, то за урожай…
Но пускай не понятна молитва,
все же шепот ее уважай.
Ибо даже и рвенье холопье
не спасет от сумы и тюрьмы…
С чьей же кроны все падают хлопья,
словно снежные листья зимы?

* * *
В прямом ли, в переносном смысле,
но ключевой была вода
в сосудах, что на коромысле
качали бездна и звезда.
Между блаженством и бедою
отсчитывавшие часы,
сосуды с ключевой водою
покачивались, как весы.
Часов почти не оставалось
и обнажалось дно у дней,
но и оставшаяся малость
казалась вечности длинней.
Вода была ведь ключевою,
но, отводя мою беду,
не знала и она, чего я
еще от будущего жду.

* * *
Слова все суетны и мелки,
но – не в молитве и мольбе.
Сошлись на циферблате стрелки,
как свет мой клином – на тебе.
Горит свеча в неравной битве
со тьмой… Найти бы лишь слова,
достойные звучать в молитве
или мольбе… И трын-трава
все остальное… Мне ли в прятки
играть с тобой, моя судьба,
в году, в котором три девятки –
как знак астрального герба.
Молю, чтоб не растаял в Лете
наш лед и зной… Молю, молюсь…
А новое тысячелетье
нулями катится на Русь.

* * *
Окончен год. Начнем с начала.
Вернемся к чистому листу,
где бы ничто не разлучало
нетленное и суету.
Все рубежи, межи, границы
и разветвления пути, –
всё впереди… Еще хранится
ключ от различий взаперти.
Еще ни разу выбор между
тем и другим не совершен.
Еще питающий надежду
пока нисколько не смешон.
Зато уже смешны обиды
на все, что было в том году,
и чуют фибры, что флюиды
сменили вектор и звезду.
И даже то пока, что зыбко,
в чем твердо все убеждены.
Еще ни выбор, ни ошибка
не знают за собой вины.
Начнем и мы с начала тоже.
Исправим список дел и тем.
…Но дней шагреневая кожа
все съеживается меж тем.
И ладно. Это не причина
с нуля не строить новый храм,
хотя несущая нас льдина
так явно тает по краям.