Я, пришелец из ночи, лишь с ней и в ладу,
ибо мне она мать и отчизна… Короче,
я тогда лишь и счастлив, когда попаду
в чернокнижную мглу лунатической ночи.
Я бреду, усмехаясь под стать королю,
я досаду свою до рассвета оставил:
всех и вся в темноте я всем сердцем люблю,
кроме, черт побери, грамматических правил!
Но прощу я и правила эти потом,
ибо Полночь – Офелия с белым цветком,
ибо Ночь – леди Макбет с кровавым клинком, –
и спасенье мое, и погибель при этом.
Награди же собою меня поделом,
ночь, которой вовек не смениться рассветом!
А завтра мне станет хуже:
покажется небо уже
от страсти, подобной стуже.
Покажется жизнь полнее…
Я встречусь с тобой, бледнея,
и сделается больнее.
Возьмусь за перо… Тем паче
что, бедному, мне иначе
опять захлебнуться в плаче.
Мне сделается больнее,
но боль утоплю на дне я,
трезвея, а не пьянея.
Услышав меня, вначале
ты вздрогнешь… Но все печали
утопят стихи в бокале.
В бокале противоречий,
где вспыхнут букетом свечи
навечно расцветшей встречи.
А я поутру
умру…
Бледные приметы
мысли… Оха-ха!
Медные монеты
моего стиха…
Профильтрует лира,
как велит ей бес,
в поисках сапфира
пустоту небес.
Если ухо глухо –
все равно пиши:
великаном духа
станет гном души…
Сколько ни усердствуй
дудка пастуха,
поглупеет сердце
с возрастом стиха.
В яростях и прытях
глупостей всерьез
не смешон лишь триптих
трех соленых слез.
В бражной круговерти
всех первооснов
обнимусь со смертью
я в конце концов.
Но бродячим бардом
в бюргерском раю
замкам и мансардам
я пока пою.
Мне оседлость ваша –
словно острый нож,
и, смешавши в чаше
истину и ложь,
с песней ухожу я
в дальний путь опять,
в стих преобразуя
зло и благодать.
Радостные слезы,
горемычный смех,
трезвенные лозы,
суетный успех –
бледные приметы
мысленной игры,
медные монеты
золотой поры…
Все поэмы хлипки,
ежели оне
сфинксовой улыбки
не таят на дне.
Стань, пожар, соблазна,
леднику сродни.
Чересчур сарказма?
Ну и что? Нишкни!
В бражной круговерти
всех первооснов
обнимусь со смертью
я в конце концов!
Так вот она, трубка, которую Легрис
прогрыз, измышляя за ересью ересь
своей луноличности.
Так вот она, трубка, с которой беседу
ведет он, когда захлестнет непоседу
прилив апатичности.
Когда не хохочет он и не бормочет,
когда не горланит в ночи что есть мочи
он песни таинственной.
Когда он затоплен мечтой голубою,
когда он уходит в мечту с головою –
о ней, о единственной,
при виде которой наш Легрис опешил,
смешался и спешился и, безутешен,
забыл о греховности.
Отныне у бочки не выбьет он днища,
не выпьет ни капли – он кормится пищей
высокой духовности.
Взнуздала, стреножила, шоры надела –
а он еще глупостей всех не наделал:
так много осталось их…
Свирепо дымит он, как будто бы память
о ней этим дымом желает обрамить
в минуту усталости.
Где след балагурства в былом бедокуре?
Не в этой ли трубке, которую курит
всегда одинаково
наш Легрис, блуждая в мечтах, навигатор,
от полюса к полюсу через экватор
без компаса всякого?
Обычная трубка… Ну что в ней такого?
Пожалуй, лишь то, что самим Альдекоа
когда-то подарена…
Но эту обычную трубку прогрызли
великого Легриса зубы и мысли,
вот так-то, сударыня!
Серая сталь
реки.
Серо-стальное
взгорье.
Серый москит
тоски.
Небо –
серое море.
Серая пыль
кругом.
серо в душе
и сиро.
Жизнь –
монотонный том.
Сиро вокруг
и сыро.
Вот бы вздохнуть
душе
воздухом
мирозданья!
Серая сень
клише –
плахою мне
и данью.
В тайну
(о ней –
молчок!)
серый проник
зрачок.
Только
не дрейфь,
де Грейфф!
Серо пусть все
и сизо,
но голубеет нерв
Легриса –
серогрыза!
Обычный день. Сонливость солнца. Небо
осоловело от лощеной сини.
Дома молчат. В очах у горизонта –
тоска пустыни.
Обычный день. Вполне обыкновенный.
Печаль, ты не остра, а бесконечна.
Такая жизнь. И сознавать, что это –
навек. Навечно!
Недвижный горизонт. И тяжесть солнца.
Минута – вроде затяжной болезни.
Такая жизнь. Обычная. Уснуть бы
в бесплотной бездне!
Я уверен: мужчина благородного роду
презирает всех женщин
и не любит природу.
Или их обожает.
Изощренность пороков
объявив благородством,
красотой он гордится,
а тем паче – уродством.
Или же не гордится.
Как вампиров, сосущих
кровь его озарений,
избегает он всяких
толп и столпотворений.
Или не избегает.
Бесноватой мечтою
мозг его изобилен.
Лишь единственный идол
у него – это филин.
Или вовсе не филин.
Он, которого душит
наше многоголосье,
должен жить одиноко,
как сосна на утесе.
Или как-то иначе.
А чтоб мысли питались
духом пищи здоровой,
пусть наденет венок он
непременно лавровый.
Или, скажем, терновый.
Пусть он в ночь устремляет
взор, исполненный веры,
в темноте прозревая
нарожденье химеры.
Пусть незримое людям
этот взор обоймет…
Всё.
Аминь.
Так и будет.
Или наоборот.
I
Трепетно липок
тополя лист.
Шелковых скрипок
шепот и свист.
Раннее лето.
Лунная стынь.
Лебедь и Леда
любят латынь.
Лапы аббатовы,
сколь виноваты вы!
И оттого
Хлое тревожно… Но
все ж невозможного
нет ничего.
II
Трепетно липок
тополя лист.
Шелковых скрипок
шепот и свист.
В парке роняет
ворон перо
и обнимает
Леду Пьеро.
Руки Пьеровы
столь бестолковы –
просто беда.
Леде тревожно…
Всё невозможно
и – навсегда.
Баллада о странствующем трувере
С моей гитарой, как дозорный,
брожу я полночью дремучей
и рассыпаю, словно зерна,
в ночи певучие созвучья.
С моей гитарой утром рано
бреду окольною дорогой,
когда не дремлет лишь охрана
наймитов Критики убогой.
Бреду себе в тени акаций
я, сумасбродный и бедовый,
минуя заросли абстракций
и метафизики бредовой.
Играю людям, травам, ивам,
пою не избранным, а многим,
играю скорбным и счастливым,
пернатым и четвероногим.
Бреду, оставив за спиною
сады, угодья и подворья,
туда, где стынет под луною
гранит пустынного нагорья.
Там слепнут скрипки и валторны,
но слышен глас гитары зрячей,
а месяц пляшет так задорно,
ни дать ни взять – хуглар бродячий…
Пусть ты освистана толпою,
не спорь, мелодия, с глухими:
ты рождена моей судьбою,
а не премудростью алхимий.
Плевать нам, песня, в самом деле
на то, кому кладут поклоны
горбатые Полишинели
и толстобрюхи Панталоне.
До этого нам нету дела:
пой, лира, под рукой Орфея,
свивай рулады, Филомела,
порхай, воздушная Психея,
а я, играя на гитаре,
бреду, ни перед кем не горбясь,
покуда пляшет мир в угаре
и вертится безумный глобус!
Баллада о хугларе, трувере и менестреле
Хуглар бродячий, менестрель
с душой, как певчая свирель!
Ты на раскрестьях
всех дорог
оставил след…
Ты зяб и мок,
но все же брел ты, наг и нищ,
минуя сытость
городищ.
Дорог владетельный сеньор,
веселый пахарь тишины!
Твой горизонт
и кругозор
привязанностей лишены.
Пэр пустоши,
пустыни гранд, –
когда придешь ты в Самарканд,
когда копытами
коней
– Мазепа! – истолчешь
судьбу
и на галере, Галилей,
возденешь в небеса трубу,
как будто новую свирель,
хуглар бродячий, менестрель?
Трувер, бродяга, трубадур,
смотри двора не обрети!
Не зря тебя нарек авгур
скитальцем
Млечного Пути.
Смени оседлость
на седло,
в Офир загадочный
скачи
и погружай свое весло
в лучи Антареса в ночи.
Узри в абсурде
глубину,
гони благоразумье прочь,
в погоне настигая ночь
длинною
в тысяча одну.
Хуглар бродячий, менестрель
с душой, как певчая свирель…
Шагай пешком, не чуя ног,
и знай: в грядущем, озорник,
твой след, пролегший поперек
всех троп, тропинок и дорог,
поставит критику в тупик.
Твоя судьба – не конфитюр,
но и характер – не желе.
Так вверься ветру авантюр,
доверься небу и скале,
над пропастью
давай и впредь –
канатоходь, бреди и бредь!
Броди, бродящий сок! В азарт
войди, войди бродячий бард!
Познай себя в своей судьбе,
и завтра скажут о тебе:
«Хуглар, трувер и менестрель
с душой, как певчая свирель, –
он на раскрестьях
всех дорог
оставил след…
Он зяб и мок,
но все же брел он, наг и нищ,
минуя сытость
городищ…»
Грустная баллада-псалмодия в духе покаяния
После буйства алкоголя,
после изобилья хмеля
всякий раз
скорбь, над ухом колоколя,
вместо прежнего веселья,
входит в нас.
Дух забулькавшей бутыли
говорил мне: «Остров Туле
будет ваш!»
С Туле вновь меня надули!
Мне, бутыли, опостылел
ваш витраж!
Я, поверя в парус хмеля,
не заботился о киле,
ну и вот,
киль мой напрочь съели мели
и, от цели в целой миле,
я – банкрот!
Уж не эти паруса ли
вдохновение сулили
во хмелю?
А подсунули сусали
вместо золота мне… Или
я юлю?
Мне сирены хмеля пели:
«Чтоб создать шедевр на деле,
нужен ром.
Гениален ты, доколе
ценишь дружбу алкоголя
ты с пером».
Свет сошелся клином, что ли,
на коварном алкоголе?
Ну, едва ль.
Убираю парус хмеля,
ибо этот пустомеля
лгун и враль.
Струны на моей виоле!
Алкогольной канифоли
вам не знать!
Не по воле алкоголя
выхожу один я в поле
воевать.
Во хмелю я так едва ли
вам сыграю
на свирели.
Будьте трезвыми, рояли,
рифмы, мысли,
акварели
у меня!
Хватит хмеля вам
в бемоле,
в птичьей трели
и в глаголе,
в баркароле,
в роще, в поле,
в свете дня!
Мораль
В ореоле алкоголя
кажется изящней, что ли,
всякая строка.
Но по истеченье хмеля
в ней видны сучки и щели,
и берет тоска.
Что ж, тоска надежней хмеля:
раз тоскуешь, значит, к цели
близок ты вполне,
ибо – вот вам суть морали –
больше истины в печали,
нежели в вине.
Баллада о море, которого я никогда не видел,
написанная разноразмерными строками
Не видели еще ни разу моря
мои глаза –
два марсовых, буравящих пространство,
два светляка, блуждающих в ночи,
в излучинах космических пучин,
стальные очи викинга:
в их взгляде
клубится ужас обморочной пади, –
мои глаза,
питомцы вечных странствий
в пространстве звезд,
в лазоревом просторе,
не видели еще ни разу моря.
Его лучистая, излучистая зыбь
мою мечту ни разу не качала.
Призывный плач сирен не слышал я…
Вся в ртутных высверках,
морская чешуя
мои глаза
не жгла слепящим жалом.
Меня еще ни разу не глушили
набат штормов
и штилей тишина:
крутая циклопическая ярость,
а вслед за ней – безмолвная усталость,
когда внезапно, утомясь от бурь,
оно лощит серебряные блики,
кропя луной сапфирную лазурь…
Я пил взахлеб
медвяный аромат
любимых локонов и лебединой шеи,
я столько раз вдыхал весенний сад
грудей, белее лепестков лилеи,
я жег в курильницах таинственный сандал,
нирвану обещающий…
Я часто
такими благовоньями дышал,
что и не снились магам Зороастра!
Но я не знаю запаха восхода,
набухшего соленой влагой йода.
Мои запекшиеся губы
не холодило пенное вино
морской волны…
Мои запекшиеся губы,
спаленные желаньем звука трубы,
сожженные пустыней жажды губы
не пенящейся брагою волны –
вином любимых губ опьянены!
Я брат бродячим белым облакам.
Брат облакам,
поющим парусами
летучего голландца…
Чудакам,
гонимым зачарованно ветрами,
мятущимся, задумчивым умам,
плывущим в одиночестве над нами.
Я странник полночи,
я старый мореход,
бортом судьбы
о рифы ночи тертый.
Саргассовы моря ее
и фьорды
пронзил до дна
светящийся мой лот.
А вы, мои сомнамбулические сны!
Вы – корабли, разбитые о скалы,
запутанные карты и корсары,
хмельная прихоть зреющей волны!
Мои глаза –
скитальцы во вселенной,
извечные паломники ночей, –
тишайших, бальзамических ночей,
трагических,
тоскою рвущих вены…
На дне моих мифических очей –
осколки затонувших сновидений:
виденья
наслаждения и пени,
смертельной боли
скрюченные тени,
и призрак мщенья, жаждущий прощенья,
и – в пропасти – высокая звезда,
и свет любви, замешенной на горе…
Все это вместе сплавили во взоре
мои глаза,
не видевшие моря,
не видевшие моря
никогда.
Рондели
Эта женщина – как чаша
голубого аромата,
мне тревожит кровь и ум:
Аннабель и Улялюм…
Эта женщина, как чаша…
Лишь одна в подлунной нашей
мне награда и расплата:
та, которая как чаша
голубого аромата.
Сеньора, Дама, дум и снов дуэнья!
Когда же утону в твоем я взоре?
Когда я вновь увижу наважденье
твоих волос, бушующих, как море,
и снова утону в зеленом взоре
и в голосе твоем – как в сновиденье?
Но сон, который вижу каждый день я,
останется навек, наверно, тенью, не воплотясь в моем влюбленном взоре.
Не осенит меня в моем затворе
твоя рука – и губ моих горенье
не охладит и не утешит в горе.
Сеньора, Дама, дум и снов дуэнья!
Вовек не утону в твоем я взоре
и не увижу рядом наважденье
твоих волос, бушующих, как море.
Не охладят и не утешат в горе
мое чело уста твои, дуэнья!
Какая сладкая напасть!
К твоим устам хочу припасть.
Кто дал тебе такую власть?
Себя в себе не оборву.
Гроза моя, моя лоза!
Во сне я вижу наяву
твои зеленые глаза!
Кто дал тебе такую власть?
К твоим устам
хочу припасть!
IV (mp3) Когда любовь ушла.… Когда любовь ушла,
забудем про любовь, и только привкус грусти
с собою унесём. И лишь глаза опустим
над тем, что было пламя, а стало вдруг – зола…
Когда любовь ушла.… Когда любовь ушла…
Забудем про любовь, и только привкус грусти
с собою унесём в нирвану бытия,
где ты – уже не ты, а я – уже не я…
Забудем про любовь, и лишь глаза опустим
над тем, что было – пламя, а стало вдруг – зола…
И, тихо улыбнувшись полузабытой страсти,
полузабытой страсти, полусмешной напасти,
почувствуем, как снова она нас обожгла.
Луна бела, как молоко,
а сердце… Сердце – далеко,
и бесконечно далека
твоя волшебная рука…
Луна сияет свысока.
Таинствен лес,
тиха река,
и лунный свет –
как молоко…
А сердце – сердце
далеко!..
Твой взгляд – как луч, что бьет в висок
из черных недр ночных высот.
Любимых уст пунцовый сок –
уверен я – меня спасет.
Пьянящих губ, медовых сот,
любимых уст пунцовый сок
меня спасет… Не засосет
меня тоски сырой песок.
Обрыв отчаянья высок,
и все-таки меня спасет
любимых уст пунцовый сок,
когда вонзится мне в висок
твой взгляд из недр ночных высот!
И все-таки мы встретимся с тобой,
невеста! Нареченная моя,
отменится моя епитимья
средь осени, ниспосланной судьбой,
и ниспошлют весну мне небеса.
Твоя душа, краса моя, горька.
В душе моей темно, моя краса,
и не найти на свете светляка,
который бы вот так издалека
в железной клетке, мне сдавившей грудь,
вдруг озарил, как ты, мой рок и путь.
Моей судьбою стань – моею будь!
Забьет в граните скаредном родник,
и щедро хлынут струи, чтобы всласть
уста мои, которыми приник
к нему я, пили снова нашу страсть.
Невеста! Стань опять моей судьбой.
Ты слышишь, нареченная моя:
отменится моя епитимья
и снова мы обнимемся с тобой.
Кругом – тома. Вокруг – тома.
Собранья счастья и печали.
Смеялись те, кто их писали?
Нет, горевали. И весьма.
Кругом тома. Одни тома.
В них сочинители смешали
цикуту с медом… Прямо тьма
томов в шкафу, томов в подвале.
Полны томами закрома.
Вон даже и на одеяле –
тома… Тома… Сойти с ума,
как много в них чужой печали!
Живу, тенями окружен.
Вон даже небо по-паучьи
плетет мне паутину тучи…
Живу, тенями окружен.
Зачем, меня в разлуке муча,
воспоминанья так живучи,
зачем, разлукою сожжен,
я все же лезу на рожон
и вспоминаю, сколь певучи
твои слова, княжна княжон?
Живу, тенями окружен
и погружен в паучьи тучи…
Спой, Пьеро, серенаду.
Нынче время и место.
Выслушает невеста
лунную серенаду.
Так, чтоб мороз по коже,
спой свою серенаду
той, что всего дороже, –
большего и не надо.
Облако – как звереныш.
Звонко луна смеется.
Только молчит Пьеро наш,
канув на дно колодца.
Где та, которую люблю?
Я трезв, а словно во хмелю.
Я жизнь о многом не молю:
пускай лишь мне отдаст мою
любимую!
Я сумасшедший. Я фантаст.
Пусть мне любимую отдаст.
Я трезв, а словно во хмелю.
Я жизнь о многом не молю:
пускай лишь мне отдаст мою
любимую…
Где та, которую люблю?
Верните мне мою – молю –
любимую…
Ах, эта музыка такая странная,
такая, музыка, ты непривычная!
Ты пахнешь, музыка, чужими странами,
какофоничная, но гипнотичная!
Ты пахнешь хижиной и караванами…
Ты столь суровая и хаотичная,
что словно ордами грозишь незваными…
Скорей скрипучая ты, чем скрипичная.
Ах, эта музыка столь экзотичная,
что сквозь сумбурные ее искания
своеобразная, своеобычная
средневековая встает Испания.
Ах, эта музыка такая странная,
такая, музыка, ты непривычная,
что смерть над будущей моею раною
взмахнула – чувствую – косой фабричною.
Тебя воспевая, душою светлею,
хотя никогда ты не станешь моею:
тебя испугали глаза мои очень,
бездумные очи, богемные ночи…
Судьба лишь смеялась, обоих мороча,
и в нашем романе одни многоточья…
Тебя воспевая, душою светлею,
хотя никогда ты не станешь моею,
тебя испугали бездомные ночи,
бездонные очи, богемные очи…
XIV
Любовь уходит, тенью тая.
Я, зажимая сердце, плачу.
Звучит мелодия простая
к простому дождику в придачу.
Любовь уходит, тенью тая…
Ее казнил мой рок палачий,
и мгла смыкается густая
над ней, и я над нею плачу…
Звучит мелодия простая
к простому дождику в придачу.
И, ничего не понимая,
я просто плачу. Просто плачу.
Ее казнил мой рок палачий.
Что это значит? Я не знаю.
Скользит мелодия сквозная
сквозь душу, к дождику в придачу…
Любовь уходит, тенью тая.
Я, зажимая сердце, плачу!
Горькое счастье, сладкая ложь.
Встретились, видно, мы невзначай.
Дрогнули губы. Шепчут: «Прощай,
сердце отныне мне не тревожь!»
Розы Багдада, райский Шанхай –
все это только сладкая ложь.
Встретились, видно, мы невзначай.
Сердце отныне мне не тревожь.
Ну, обернись же! Слышишь ли? Сколь
ни беспощадно наше родство,
горькое счастье, нет ничего
слаще, чем эта сладкая боль.
Глупое сердце! Вырву его
и подарю я – только позволь!
Горькое счастье, нет ничего
горше, чем эта сладкая боль!
Опять любовь от стен Багдада
явилась тенью аромата,
и сердце, встрепенувшись, радо
забытой тени аромата.
Но мне уже любви не надо:
я звал давно ее когда-то!
А сердце, встрепенувшись, радо
забытой тени аромата…
Сад. Поле. Полночь. Новолунье.
В саду – скользящие виденья.
Таинственное излученье.
Кощунья темнота. Колдунья.
Вещунья темнота. Виденья.
Как опий темнота-ведунья,
поскольку – полночь. Новолунье.
Банальна ночь. И я банален.
И сад банален вместе с полем.
Я прозаичен и детален
и притяженьем прозы болен.
Я не взлечу, хотя и волен
я воспарить, подобно луню,
назло тоске и новолунью.
Но нет, прощайте, наважденья,
фантазии приобретенья!
Таинственное излученье.
Кощунья тишина. Колдунья.
Вещунья тишина. Виденья.
Сад. Поле. Полночь. Новолунье.
Затмение. Страдание. Пародия –
повсюду на арене мироздания!
Прелюдия любви? И тем не менее –
пародия. Страдание. Затмение.
Ушла любовь, но та же все мелодия:
затмение. Пародия. Страдание.
Повсюду на подмостках мироздания –
затмение. Страдание. Пародия.
Строчит поэт, забыв чревоугодие.
Поэт готовит новое издание.
Комедия. Затмение. Пародия.
Затмение. Пародия. Страдание.
Любимая! Прильни устами
к моим устам – и пусть,
в объятьях прозревая, пламя
спалит слепую грусть…
Любимая! Очами тайны
до дна пронзи мою печаль,
скажи глазами, что случайна
нас разделяющая даль.
Любовь моя! Возникни рядом
и не растай опять вдали, и, охватив горящим взглядом,
зеленым пламенем спали.
И, на лицо вернув с изнанки
все вывернувшиеся дни,
взгляни – и жизнь в мои останки,
зеленоокая, вдохни!
Слово твое светилось,
словно роса в бутоне,
словно чела коснулась
ласковой ты ладонью.
Тихое слово грусти
мачтою корабельной
стать бы могло, а стало
только лишь колыбельной.
Голос твой убаюкал
боль и печаль разрыва…
Память моя – осколок
старого негатива.
Память цела, да только
сердце вот раскололось.
Я не услышу больше
ласковый этот голос…
Жизни моей никчемной
жалкое захолустье
он стороной обходит,
ласковый голос грусти.
Как бы хотел услышать
я этот голос снова,
даже если шепнет он
вновь роковое слово.
Тихое слово грусти…
Слово разлуки… Что же
делать мне, если в жизни
нет ничего дороже?
Еще одно желанье… Последнее желанье…
А все вокруг сметают безжалостные смерчи… Я в самой гуще вихря твержу, как заклинанье:
пожалуйста, поймите… Последнее желанье!
Бессильные виденья! Вас вихрь сейчас размечет,
обрекший все, чем жил я, на лютое закланье!
Сияющие мглою, пылают антисвечи.
Струится антижизни холодное пыланье.
Темнеет берег Леты… Бледнеет красноречье…
Постой, воронка вихря! Последнее… желанье…
Сеньора дождинка, предтеча дождя,
на клавишу камня упала вначале,
и грянули струи, как струны печали,
и певчего ритма качнулась ладья…
Туманные волны
дождя зазвучали,
певучие волны
ладью раскачали,
венгерской рапсодией
разбередя
расплывчатость чувства…
Как струны печали,
запели крученые
струи дождя…
И хляби разверзлись,
ручьи одичали:
гром требовал зычно
единоначалья,
литаврами молний
безмолвье гвоздя…
В симфонии бури,
в пучине печали
смятенного сердца качалась ладья!
Старинная рапсодия
Фрагмент
…Офелия,
заря прозрачно-ясная!
Офелия,
доверчивая горлинка!
Ушла от нас
и растворилась в омуте,
и пахнет мятой
глубь его зеленая.
Твоей рукою
эта ветка сломлена.
Тобою эти
лепестки оборваны.
И вобрала в себя
струя холодная
твой трепет, девочка,
твой свет, Офелия!
Офелия, о белокурая!
Офелия, смертельно-бледная,
погибла ты
не от предательства,
а от безмолвия,
наверное.
И в смертный миг
крылами белыми
ты трепетала и пронзительно
глядела ты
на это облако,
безумным очерком
своим похожее
на бледный профиль
принца датского.
От тишины
ты умерла, наверное,
о белокурая
и безрассудная!
Зеленоглазая,
с тех пор все омуты
глядят очами
изумрудными…
Пусть былую радость
грусть моя оплачет.
То, что было – сплыло
навсегда, и значит,
в дюнах жизни смыло
волнами печали
знаки, что когда-то
счастье означали.
День мой непроглядней
одинокой ночи,
все длиннее полночь,
полдень – все короче.
Все темней глубины,
все коварней мели.
Мне горька отныне
даже сладость хмеля.
Даже псы залают
зло, а не для виду,
если я под вечер
прогуляться выйду.
Ум не постигает,
что такое значит,
что душа и сердце
безутешно плачут.
Раненая память.
И душа – увечна.
То, что было – сплыло
навсегда. Навечно.
В дюнах жизни смыло
волнами печали
знаки, что когда-то
счастье означали…
Старинная рапсодия
Once upon a midnight dreary…
E.A.P.
Эдгар По! Эдгар По! Эдгар По!
Вещий гений зловещего духа,
завладевший моею душой!
Черный светоч, маяк темноты!
Укрой меня в беспросветном
прибежище безмолвья,
в мистическом гроте
меня отрезви
ознобом испуга
и жаром любви!
Эдгар По! Эдгар По! Эдгар По!
Черный светоч, маяк темноты!
Вещий гений зловещего духа,
завладевший моею душой!
Унеси меня в Уирову чащу,
где уснула твоя Улялюм,
заворожив тебе
душу и ум –
Улялюм!
Унеси меня
в королевство свое
на морском берегу,
на краю земли,
где жила твоя Аннабель Ли,
где, взирая на вас, «серафимы небес
не завидовать вам не могли»,
унеси меня в край,
где над склепом ее, словно взгляд ее,
серебрится твоя звезда!
Покажи мне черного ворона,
чопорного ворона,
вещего, черного,
который на бюсте Паллады
с гордостью лорда
твердит: «Никогда!»
Покажи мне ворона,
вещего, черного, зловеще упорного,
задумчивого ворона –
черный светоч, маяк темноты,
завладевший моею душой!
Слышишь, ворон? Ты –
мой предвечный знак,
ты мой дух, мой рок,
ты мой друг и враг,
ты мой черный знак, ты мой камертон,
лишь тебе мой шаг
слепо подчинен.
Покажи мне ворона,
пришельца из далекой страны,
из края, населенного
ангелами и демонами,
ворона, который уселся
на мраморный бюст Паллады
и следит насмешливым глазом,
как тебя пожирает костер отчаянья…
Унеси меня в Уирову чащу,
к «дымному озеру Обер»,
где уснула твоя Улялюм,
заворожив тебе
душу и ум –
Улялюм…
В мистическом гроте
меня отрезви
ознобом испуга
и жаром любви!
Эдгар По! Эдгар По! Эдгар По!
Черный светоч, маяк темноты!
Вещий гений зловещего духа,
завладевший моею душой!
Укрой меня, слышишь, укрой,
запеленай меня в стылый мрак,
Эдгар По! Эдгар По! Эдгар По!
Дух мой, рок мой, мой вещий знак!
Мрак пера вороньего густ,
словно снег – Паллады чело.
Черный ворон на белый бюст
сел и выгнул свое крыло.
Черный ворон, мой вещий знак,
Дух мой, рок мой, мой друг и враг!
Внимая горестным и шалым
гитарам, лютням и кларнетам,
грядут, карабкаясь по скалам,
бредут по топям и увалам,
вознаграждения при этом
не требуя и в самом малом,
решивши вопреки наветам
считать себя под стать поэтам, –
все те, кому за перевалом
маячит маревом усталым
(как над болотом дымка – летом)
нелепый жребий стать поэтом…
Пусть беды – каменным обвалом,
пусть добродетель – под запретом,
грядут, карабкаясь по скалам,
бредут равниной, буревалом,
тропою, топью, по увалам,
по бездорожью и по шпалам
решившие назло запретам
считать себя под стать поэтам,
поскольку даже в самом малом,
не изменяя идеалам
(хоть тресни шар земной при этом),
они бредут зимой и летом
и верят, что за перевалом
глухая темень станет светом…
Без тебя почернеет память,
как волна без луны над ней…
Голос твой расправляет крылья
над беззвучьем моих ночей.
Может быть, означает это,
что меня не забыла ты.
Как луна над волной, восходят
надо мною твои черты
средь безмолвья и темноты.
Вижу: ветер ночной колышет
свечи звезд у тебя в очах;
чую: мрак ночной ароматом
черной пряди твоей пропах.
Вижу: в небе моем восходит
лунный серп твоего чела,
слышу: в сердце своем ты внятно
письмена в тишине прочла.
Все часы моих одиночеств
канут в омут ночной опять…
Фантастическим сновиденьям
снами сбывшимися не стать.
Задохнутся в объятьях стужи,
словно розы на стылом льду,
все порывы души и сердца
у меня в голубом саду.
Все часы моих одиночеств
канут в омут ночной опять…
Фантастическим сновиденьям
снами сбывшимися не стать.
Без тебя почернеет память,
как волна без луны над ней…
Отчего же нас поцелуем
не связал еще Гименей?
Наше счастье легло стихами
в нераспахнутую тетрадь…
Почему же этой поэмы
никогда нам не прочитать?
Светом всех ароматов счастья –
мята, лилия и лимон –
льном пролившийся в струи ветра,
лунный локон твой напоен.
Грустью тихой, как вздох химеры,
травы дышат во мне и мхи.
Со звездою твой тонкий профиль
вновь срифмуют мои стихи,
и срифмуется с белым снегом
лунным светом твоя ладонь;
снегопадом белого платья
полыхнет мне в глаза огонь;
не прощанием, а прощеньем
вдруг возникнет издалека
непростимые прегрешенья
отпустившая мне рука…
Без тебя почернеет память,
как волна без луны над ней.
Голос твой расправляет крылья
над беззвучьем моих ночей…
Может быть, означает это,
что меня не забыла ты…
Как луна над волной, восходят
средь безмолвья и пустоты,
над разливом холодной ночи,
надо мною твои черты:
Может быть, означает это,
что меня не забыла ты…
Груз усталых моих иллюзий
тянет камнем на дно опять…
Фантастическим сновиденьям
снами сбывшимися не стать.
Задохнутся в объятьях стужи
лепестками на стылом льду
все благие надежды сердца
в несусветном моем саду.
Лик твой светит луной над морем…
Я по морю за ним иду!..
И поныне твой голос льется
над безвременьем зим и лет
и проводит меня, как лоцман,
сквозь берущий за горло бред.
И поныне твои лишь очи
(две звезды под каскадом ночи
черных локонов) светят мне…
И поныне твои лишь очи
(два сияющих средоточья
жизни в мертвенной белизне
наготы твоей) светят мне.
Я разлукой с тобой наполнен,
а душою и сердцем – пуст…
Но и ныне губами помню
мед твоих молчаливых уст.
Выпил память бы всю до дна я,
но она чересчур глубока.
Словно в море,
в тебя, родная,
впала жизни моей река.