1
Был красным ветер вдалеке,
в горах зарёй зажжённый.
Потом струился по реке –
зелёный.
Потом он был и синь, и жёлт,
и… наконец счастливый,
тугою радугой взошёл над нивой.
2
Запружен ветер, как ручей.
Стоялый ветер! Дрожью
свело кувшинки тополей –
и сердце тоже.
Неслышно солнце за зенит
давно склониловь в небе…
Пять пополудни. Ветер спит.
И птицы немы.
3
Как локон, вьётся бриз, как плющ,
как стружка – завитками.
Проклёвывается, как ключ
в лесу, под камень.
Бальзамом белым напоит
ущелье он до края
и будет биться о гранит,
изнемогая.
Возвращение с прогулки по Нью-Йорку
Я в этом городе раздавлен небесами. И здесь, на улицах с повадками змеи,
где в суть стекла проник угрюмый камень,
пусть отрастают волосы мои.
И дерево с культями вместо веток,
ребёнок с головой, как белое яйцо,
лохмотья луж на башмаках – и это
изломанное мукою лицо…
Тоска, схватившая мне душу обручами,
и мотылёк в чернильнице моей…
И сотню лиц сменивший за сто дней, –
я сам, раздавленный чужими небесами.
Впечатанная в вечер трёхгранная олива
и треугольный профиль взметнувшая волна…
И розовое небо на западе залива
напряжено, как будто купальщицы спина.
Дельфин проделал «мостик», резвясь в воде вечерней,
и крылья расправляют, как птицы, корабли.
Воздушный шар луны, исполненный свеченьем,
с протяжно-сладким стоном отчалил от земли.
Матросы у причала запели на закате…
Шумит бамбук в их песнях, в припевах стынет снег,
и роковым походом по ненадёжной карте
глаза зловеще светят из-под опухших век.
Вот медная труба вонзилась звуком нервным,
как в яблочную мякоть, в пунцовый небосвод.
О медная труба, сигнал карабинерам
на бой с пиратским флагом и со стихией вод!
Ночь кобылицей чёрной ворвётся в тишь залива,
лягнёт в латинский парус нерасторопный чёлн –
и море, что взыхало, как грация, стыдливо,
внезапно страсть познает в гортанных стонах волн.
О музы, в гибком танце средь луга голубого!
мои дары примите и услужите мне:
пусть девять ваших песен в единственное слово
сольются голосами в небесной вышине!
Костёр сохатый разъярённо метит
в плывущий сумрак красными рогами…
Равнина разметалась. Вьётся ветер,
ей смуглый стан устало облегая…
В дыму зрачком кота желтеет пламя,
остекленев вечернею тоскою…
Я молча по ветвям брожу глазами,
а ветви молча бродят над рекою.
Их, может, суть подспудная тревожит,
тревожит отраженье древних ликов…
В тиши, над камышиной сонной дрожью, –
как странно, что зовусь я Федерико!
У статуй глаза, будт бельмами, камнем одеты.
Тоскуют они, как тоскует колодец по свету.
Тоскует по свету.
На помощь! Скорее! Толпою все бросились к срубу.
А звёзды кричали лягушками в гулкие трубы.
…тоскует по свету.
Звериное око колодца в бревенчатой раме…
Слезою упала, в воде разбегаясь кругами…
…тоскует по свету.
И эту холодную падь острый крик пробуравил…
Алмаз, заточённый в бездонной, смертельной оправе!
…тоскует по свету.
А в чёрном кольце уже волны плескались беспечно
и бились, как пульс у тебя
под дешёвым колечком…
…тоскует по свету.
Глубинные волны, знакомые с тайною битвой
древесных корней, – над тобой, как могильные плиты!
…тоскует по свету.
Скорее, вставай! Вот фонарь опускается косо.
И луч в темноте закачался спасительным тросом!
…тоскует по свету.
Но цепкою лапой схватила за волосы тина…
И ты обернулась русалкой! Нырнула ундиной!
…тоскует по свету.
Тоскует по свету… Во мраке прикована к брёвнам
вода, чёрной грудью дышавшая мерно и ровно
и раненой скрипкой в провале стонавшая где-то,
тоскуя по свету… Тоскуя по свету…
Август! Уже закончился
поединок мёда и дыни.
Ах, солнце – красная косточка
у вечера в сердцевине.
Вскоре грянет крутой початок
жёлтым хохотом в гулкий зной.
Август! Детям душист и сладок
Тёплый хлеб пополам с луной!